я писала. Моя критика казалась мне слишком выхолощенной, пафосной и научной. Я писала на темы, которые меня вдохновляли, но в мире литературной критики существовали условности и правила, и мне не хватало импульсивности и энтузиазма моих живых занятий. В аудитории мы со студентами вели увлекательный диалог; в критических статьях я стала скучной училкой. Мои статьи пользовались популярностью ровно по той причине, почему они мне не нравились: я завоевала уважение и восхищение благодаря своим сухим научным выкладкам.
Однажды я ни с того ни с сего сняла трубку и позвонила своему волшебнику без видимой и логичной причины. Да, я была недовольна своей ущербной интеллектуальной жизнью; да, я скучала по университету, не находила себе места и отчаялась, но все же для меня остается загадкой, почему именно в тот день, а не за день до него или после, я вдруг решила ему позвонить.
Его окружало много мифов: я слышала, что он принимал у себя лишь избранных, что если вечером в его окне, выходившем на улицу, горел свет, значит, он готов был принимать посетителей, а если не горел, лучше было его не беспокоить. На меня эти истории не производили впечатления; мало того, именно из-за них я долго сомневалась, звонить ли ему или нет. Он окружил свои отношения с миром таким искусным вымыслом, что все его заявления по поводу ухода от мира на самом деле казались мне неутомимой жаждой общения. Мифы стали его коконом; в Иране люди часто плели себе коконы и сочиняли многоэтажную ложь, чтобы себя защитить. Чадра тоже была таким коконом и ложью.
Итак, сойдемся на том, что я позвонила ему импульсивно, без видимой причины. Однажды я сидела дома и весь день читала вместо того, чтобы работать. Иногда я поглядывала на часы и говорила себе: начну работать через полчаса, нет, через час; дочитаю до конца главы и сяду за работу. Но потом я шла к холодильнику, готовила себе бутерброд, съедала его и продолжала читать книгу. Кажется, в тот день я встала и набрала его номер как раз после того, как доела бутерброд.
После двух гудков я услышала его голос. Алло? Это Р.? Это вы? Это Азар. Молчание. Азар Нафиси. Ах да, да, это вы! Можно с вами увидеться? Ну разумеется. Когда вы хотите зайти? Когда удобно? Может, послезавтра в пять? Потом он рассказал, что у него была такая маленькая квартира, что он всегда снимал трубку максимум после двух гудков, а если на третьем никто не отвечал, значит, его не было дома или он не хотел говорить.
Хотя потом мы сильно сблизились, для меня наш дуэт навсегда остался таким, как в то первое утро. Я сидела напротив него на одиноком стуле; он расположился на жестком коричневом диване. Руки мы сложили на коленях; он – потому что так привык, я – потому что нервничала и бессознательно приняла позу школьной ученицы перед уважаемым учителем. Он поставил на стол между нами поднос с двумя темно-зелеными чашками чая и коробкой шоколадных конфет – идеальных, квадратных, в красной фольге с надписью черными буквами «Линдт», большая редкость в то время – их нельзя было купить даже в магазинах, где по заоблачным ценам продавался иностранный шоколад. Шоколадные конфеты были единственной роскошью, которую он себе позволял, и единственной роскошью, которая доставалась его гостям. Были дни, когда он жил почти впроголодь, но в полупустом холодильнике у него всегда был запас конфет; сам он их не ел, только угощал друзей и гостей. Забыла сказать, что в тот день было облачно, шел снег, и на мне был желтый свитер, серые брюки и черные сапоги, а на нем – коричневый свитер и джинсы. Впрочем, так ли это важно?
В отличие от меня, волшебник казался очень уверенным. Он вел себя так, будто я пришла к нему за помощью и нам предстояло составить сложный план спасения. В некотором роде так и было. Он говорил со мной как с давней подругой и, казалось, знал обо мне не только известные факты, но и мои секреты, неведомые никому. У меня возникло странное чувство близости с тем, с кем я была на «вы»; мы вроде были совсем не знакомы, а я поверяла ему свои тайны. С первой же встречи у меня возникло ощущение, что мы сговорились, как Том Сойер и Гек Финн, и сговор этот был не политический, а детский, придуманный, чтобы защититься от взрослого мира.
Он договаривал мои фразы, угадывал мои желания и требования, и к моменту моего ухода у нас созрел план. Вот почему он так всем нравился: любой, кто к нему приходил, к моменту ухода имел готовый план: как вести себя с любовником, как начать новый проект, как написать конспект лекции. Я не помню, что именно за план сложился у меня тогда, но волшебник наверняка помнит; он никогда ничего не забывает. Чай я не допила, конфету не съела, но домой ушла счастливая и довольная. Мы поговорили о моей нынешней жизни, о состоянии интеллектуальной среды в Иране, о Джеймсе и Руми, и все на одном дыхании. Мы забылись и пустились в долгое и бессмысленное обсуждение, побудившее его встать и наведаться в свою безупречно организованную библиотеку; я ушла от него со стопкой книг под мышкой.
Тот первый день определил наши отношения до самого моего отъезда из Ирана – по крайней мере, так мне кажется. Рядом с ним я так и осталась на позиции ребенка, потому что меня это устраивало; мало того, мне это было даже приятно, так как снимало с меня определенные обязательства. Он же создал себе образ наставника, человека, у которого всегда все под контролем, хотя на самом деле он, конечно же, не был настолько всевластным, каким я его воображала, а я не была беспомощной незнайкой.
С тех пор я обычно бывала у него дважды в неделю: один раз в обеденное время и один раз ранним вечером. Потом мы стали еще и гулять по вечерам вокруг моего или его дома – делились новостями, обсуждали проекты, сплетничали. Иногда ходили в нашу любимую кофейню или ресторан с его близкой подругой. Кроме этой подруги, у нас было еще двое общих друзей – хозяева книжного магазина, где полюбили собираться писатели, интеллектуалы и молодежь. Иногда мы вместе обедали и ездили в горы. У меня дома он никогда не был, но часто посылал моим родным маленькие знаки внимания
